Русским приснилось, что они русские.
И сон этот так ужаснул русских, что они его тут же принялись рассказывать друг другу, безбожно перевирая. Наиболее талантливые рассказчики вошли в раж, объявив, будто сна никакого не было. Самые остроумные – что сон приснился не русским, а каким-то другим людям, может, и не людям вовсе.
Прошел год. Два. Русские опять притворялись нерусскими, надевали колготки на головы, пели тарабарщину, любили Розенбаума, слушали Лепса, готовились к Новому году.
Чесалось у них что-то к деньгам, бились тарелки к разводам, письма рвались к отсутствию перемен. Лопались шины на морозе, терялись контакты «ВКонтактов», промокали башмачки.
Бегали меж ними недотыкомки, пыльные кролики, ванильные шарики. Подбирались все ближе холода, уютно устраивались коты, нараспашку отмечались пятницы. Колотились скворечники, падали метеориты, гулял поземкой по железнодорожным венам смех.
Каждый жил, пристально вглядываясь в каждого, пытаясь разглядеть что-то важное, раздвигая границы пустоты. Густой черной кашей наполнялись глаза, робкие ноздри искали весенние запахи, прорываясь сквозь кожу, по всему телу, словно зараза, словно язвы.
Их заклеивали пластырем, и пластырь заканчивался, и в ход шли газеты жеваные.
Необъятная полнота жизни притворилась пятном на скатерти…
Я всматриваюсь в треугольное пятно. И в голове вдруг слово, молотом боли: террикон.
А скатерть – в рябиновых гроздьях. Наивный рисунок неизвестного мастера текстильной промышленности УССР – так на штампе застиранном указано, пальцами после обеда обильного прочитано. Пятно – террикон, гора – Карачун, рябина – в Горловке… Где?!
Озираюсь: пир кругом, голоса дымные, хохот контуженный, дамы в люрексе, бокалы сизые.
Где я? Кто я?!
Сложили скатерти в стирку. Разбрелись по домам лабиринтами тропинок, позабылись в чащах, сугробах и переулках, устроились в гнездах, канавах, излучинах, распластались в королевских спальнях, свернулись калачиком в печах, вытянулись на станках, застряли в трубах, укрылись крышами, одеялами, пакетами.
Выключили внутреннее бормотание, радиоточки, телевизоры потушили. Открыли глаза навстречу ночи. Нет истории, нет границ. Нет дорог, нет времени. Нет вчера и сегодня, есть не-настоящее.
Смотрим неистово. Черным-черно. Хорошо. Зима вечная, станция конечная.
И в этом хорошо – вдруг сквозняком голоса доносит, тихие, ангельские:
Террикон, Карачун, Горловка. Карачун, Террикон, Широкино…
Шепот всеобщий, всеохватный, резонирующий, грозный шепот подземных пластов. Древний уголь поет неразборчивую колыбельную мира. И звезды подрагивают в такт. Как будто космос – гигантский глаз – омывается слезой, чтобы пристальней видеть, как русские видят сон.
Русским снится, что они русские. И они улыбаются во сне теплыми губами.
Скоро неизбежное утро.
Андрей Ирышков
